[21st century]

Название: Пастельные краски.
Автор: 21st century
Фандом: Кроссовер Resident Evil, Supernatural, Devil may Cry.
Размер: Макси.
Пейринг/Персонажи: Персонажи названных фандомов. Из DMC: Данте, Вергилий, Ева.
Жанр: AU, Мистика, Экшн (action), кроссовер.
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: AU, постапокалипсис. Материки Южной и Северной Америки охвачены пандемией вируса Т. Большая часть населения - заражена и погибла, часть выживших находит пристанище под землей, в искусственном оборудованном комплексе. Их жизнь окружена имитацией и синтетикой, химической пищей и надежной ложью правительства. Другая часть отслоилась и существует независимо: закрытый сектор зовет их Повстанцами - бродягами, мародерами, выживающими на поверхности любыми способами и ценой. В свою очередь, Закрытый сектор организован цивилизованно и гармонично - по официальным данным он подчиняется правительству, на деле - отдан сильнейшим фармацевтический компаниям, разделивших комплекс на сектора. Повстанцы выказывают нежелание подчиняться новой Власти и за сим подвержены травле. Новый мир разделяется на два отдельных куска.
От автора: Проба пера после долгого застолья. Рассказ не имеет глав, потому выкладываться будет кусками. Пересечение фандомов имеет логическое обоснование, которое планирует постепенно раскрываться по ходу сюжета.
Предупреждения: AU, кроссовер.

Осень с запахом увядшей листвы, дождливого неба и мокрой коры. Терпкая горечь с неуместно сладкими нотками, словно густой кленовый сироп, пролитый в черный арабский кофе. Одежки деревьев хрустят в пружинистом шаге – легко, однотонно, - подошвы выбрасывают тихое, чуткое «соль».
- Будто ничего не случилось. – Шепот срывается с губ облачком пара. – Правда? Кажется, будто сейчас кто-то выйдет и возьмет газету с крыльца. Дети пойдут в школу. Кто-то выведет пса. Хоть что-то.
Ее слова тяжело повисают в осенней прохладе. Холодный пригород полон бледных, пастельных тонов, долгих речушек дорог, полных листьев и сора, зеленой щетины ковра в правильных формах земельных участков.
- Не хочу видеть то, что из них выйдет. – Пирс пробует пальцами знаки, будто слепой. Номерная табличка с проржавевшими парами – штат Айова в плотной рыжей корке-коросте.
- Нечему выходить. – Дуло винтовки приподнимает блестящий глянцем пакет и Дин наступает в хруст лепестков тонкой картошки. Ботинок бросает мягкую, нечеткую тень. Их силуэты – растертый грифель на чистой бумаге. – Здесь нечего есть – они давно пережрали друг друга.
- В домах что-то есть.
- Мне стоит обольщаться, что это выжившие?
- Смотря, что ты подразумеваешь под этим. – Пирс поднимается, сбивает с колен мучную белую пыль. 18.45. Сегодня темнеет с востока. Облака дождливого серого красятся в тяжелую вечернюю синь – тенар с прослойкой индиго.
Кто-то поднимает глаза к влажной спутанной шерсти – небо без единого пятнышка звезд.
- Пора уходить.
- Обсмотрим пару домов. – Дин обрывает его, словно не слышит. Разгоняет шагом заплатки красно-желтых листов, манит кивком, как ребенок – играя.
- Мы не успеем.
- Вы останетесь здесь. – Ответствует он. - Ребекка и Барри – ждите у машины. Пирс. Бери полегче что-нибудь и топай за мной. Понял?
Ниванс кивает ему неохотно. Невзрачный Glock сменяет винтовку - рукоять мягко ложится в ладонь и лижет пальцы нагретым теплом. Дин берет легкую, спортивную сумку – темно-синий мешок с пакетом соленых орешков на дне, - печатает взгляд на коробках домов в ржаво-желтых пятнах-оспинах, и опускает шаг на ступеньку.
Первый этаж как игрушечный домик - пустой и детальный, бесцветный, застывший. Ни следа возни, ни побоев, ни пятнышка грязи на горчичном бледном ковре. Слой пыли лежит, будто занавесь шелка - прозрачная ткань серебрит голубой полумрак паутиной. Гости ступают на ощупь, тревожат подошвой паркетный рояль – скрипит и плачет очередь клавиш черно-белого дерева.
- Там должна быть кухня. – Скачок подбородка – за дверь – Поищи что-нибудь. Я поднимусь наверх.
Кусочки мыла, лезвия бритвы, зубная паста и нить. Батарейки и ткань, сигареты и сласти, полотенца, бинты, мягкие облачка ваты. На дне шкафа хрустящий пакет с ассорти, носочек без пары, с ободком из сине-красных полос, залежи порно в строгих черных коробках. Улыбка гнет губы изогнутой мягкой дугой.
- Паршивец. – Он шепчет беззлобно.
Перисто-серое небо грузно плывет над землей, отражаясь в квадратиках стекол. Он сгребает в мешок пачки лезвий, тюбики пасты, карандаши – для детишек, - прямоугольники папирос – для обмена. Все глухо падает в кучу, одно на одно, с шумом подскакивает, ложась на плечо, мелодично шепчется, выпирает уголками из сумки, толкаясь, стуча. В родительской спальне пахнет чем-то липким и кислым, как вязкая смазка и уксус. Крылья носа чутко дрожат, пробуя запах. Он толкает дверь, осторожно, долго, бездумно смотрит в разлитый парфюм, пустивший мутные пятна по бледному узорному полу.
Дом неприветливо пуст. Тишина в нем ломка и хрустяща, как в бумажном пакете, как в теплой коробке с бледно-желтым нутром.
- Что-то есть? – Вопрошает он, минув шестнадцать ступенек по лестнице - вниз. Ниванс ставит консервные банки широкими низкими столбиками:
- Как видишь. – Отвечает, погодя, неохотно. – В столешнице еще осталась пачка просроченных чипсов.
- Я угощусь?
- Твой желудок – травись.
Дин не уверен, что переход на «ты» был удачным. Ладонь солдата старательно толкает пачку итальянских спагетти в располневшую сумку – она висит на руке, словно пивное надутое брюхо.
- Не поместится. – Поднимает голову Пирс. – Возьми к себе минералку и соду.
- А что с чистой водой?
- Ни черта.
- Дрянь. – Тесный шкафчик возмущенно звенит серебром и целует холодом кисть, упавшую в рот. Он примеряется: стоит брать ложки и вилки? Хмурится мелко - бугорок толстых линий, - выходит во двор через кухню.
Собаки спят на отросшем газоне. Он видит вспухшие шаром животы, грязные пятна на светлой не чесаной шерсти. Ошейники-ленты – выцветший красный и коричневый цвет, хвосты - облезшей кисточкой-щеткой.
- Их не кормили. – Дин думает вслух.
Ветер несет в нос сладость осенней листвы, влажной сырости, дождя и асфальта. Мухи роятся над запахом тел: они садятся, взлетают – жирные пчелы, как бусины перца. В шумящем пении он почти рад громкому «Дин!».
Пирс неспешно вдыхает в тонком скрипе двери. Мрак облепляет: тесный и вязкий, липкий, болотно-зеленый, как в ряске, сильно несущий цветущей рекой. Гниение находит подвал - небольшой, словно погреб; неожиданно теплый, даже неприятно нагретый. Фигурки у стен сложились в комочек - их лица мягкой резьбы, как у кукол в Сочельник. Клочья кожи висят на ручонках потертым дряхлым тряпьем.
- Странно. – Вспорхнуло на выдохе, слетело с его языка.
Он заглядывает сверху вниз, со ступеньки, произносит задумчиво-тянуще, медля:
– Они умерли позже, чем те, которых мы находили.
- Покончили с собой?
- Или им помогли.
Винчестер обводит губами его очевидный вопрос:
- «Кто». Ты это хотел спросить?
- Что я хотел, то спросил бы сам. – Парирует Пирс раздраженно, отступая ровно на веерный взмах. В мутном стекле небо затянуто плотной, грубоватой лепниной. Семь часов отбивают эхом короткий удар: в молчании сухо свистят тонкие ветки, листья-монеты роняют чуткий неслышимый звон – неосознанный, заполняющий уши – и с облака падает первое тихое «соль».
Дин цепляет солдата за клетчатый шарф. Он толкает в затылок, почти печатает в пятна на грязном стекле; шаркает шепотом в ухо:
- Давай, скажи, что не заметил, Орлиный глаз.
- Какого…
Он обрывается – Дин тычет пальцем в черную точку у дальних васильковых домов. Она скачуще движется, упруго ступает на елочку-лесенку хрупких, ломких досок ступенек, взбирается дробью – отрывистых, стучащих шагов,–погасает в темном нутре первого дома.
- Его не было рядом, когда я смотрел!
- Плохо смотрел! – Надрывный шепот похожий на крик. Винчестер бьет по оконной раме рукой - он возмущен и тревожен, не собран и застигнут врасплох.
Капитан выдыхает, накрывает ладонью лицо и пробует веко:
- Сколько патронов, боец? – Голос звучит тише, спокойней. В окнах дрожит бас уходящего грома.
- Полный магазин, сэр. – Он неожиданно нисходит на «вы»: Дин улыбается бегло и вскользь – заплетает, распускает полную ленту, безмолвно смеясь. Неуместно, думает он. – Но даже с этим у нас не будет шансов.
- Он здесь один.
- Шутите, капитан? Вы лучше меня знаете, что…
-…Чистильщики не ходят в одиночку. – Обрывает Дин, наступая. – Да. Но там он один.
Его голос горячий, тяжелый; кольца глаз скачут направо – смотрят внимательно, цепко, чтобы скользяще свернуть и пройтись по другой стороне. Он уверен, что на улицах пусто. Два слога раскрывают и сводят губы кольцом:
- Пусто. Эти сволочи разошлись присматривать домик покраше. У нас будет пару минут. – Он рвано кивает. – Пойдем. Бери сумки.
- Стой.
- Что?
- Собаки. Во дворе нет собак.
***
В его руках плещется рыжее солнце. Кирпичная жидкость кажется сладкой, словно яблочный сок: она колышется, бьется и шлепает в стекла медно-красным хвостом.
- Henessy? Настоящий? – Хозяин пробует запах и цвет: сосредоточенно, вдумчиво сходятся брови, веки дрожат, шевелятся волны морщинок на лбу.
- Настоящий. – Джейк с довольством хлопает по блестящему боку. – Две триста. Не меньше.
- Еще чего. – Его кисти держат бутыль – как ребенка; он отнимает ее - качает, жмет к плоскому пузу, читает по свету душистый цветочный букет. – Сто пятьдесят максимум. И то только потому, что ты мой постоянный клиент.
- Две двести.
- Обломись.
- Две сто или я отчаливаю.
- Ты что, слепой? Она же выпита наполовину, барыга проклятый!
Джейк берет из стакана иглу-зубочистку, кладет в угол рта и нажимает зубами:
- Две сто и пачка сигарет сверху.
- Иди к черту.
Над ними хмурится позднее небо. Потолок вздыхает точечным пикселем звезд – они скачут с высокой ноты на низкую - поднимаются, опадают, как выдох и вдох. Низковольтные лампы повторяют ровный сниженный тон, в ободках-абажурах бьется слабое тихое солнце – холодное, мягкое, словно вата в спирту.
- Тогда бутылку на стол. Завтра поторгуюсь с Элен.
Свет липковато-лимонный. Кислый и жидкий на вкус. Фиолетовый зал в золотистых веснушках – бар одет и застегнут в большой, лимонадный развод. От этого цвета в горле у Джейка странно першит.
- Давай двойку. – Нехотя предлагает бармен. Бутылка нагрелась, утратила блеск в теплых, шершавых руках. У горлышка бледный росчерк – ухмылкой, он улыбается в синий бархат небес. – Но на этом все. Если хочешь – забирай и драпай хоть к лысому черту.
Он молчит задумчиво, ненадежно. И отвечает чуть погодя:
- Сделка.
- Давай карту.
Прямоугольник стекла ложится в собранный ковшик ладони. Хозяин соприкасается картами – уголок к уголку, - щелкает пальцами, листает, скользит, и ходит по буквенным швам дорожкой неровных штрихов. Нули раскрывают жадные рты у плеча сгорбленной двойки. На длинной ноте голос роняет надежно, тихо: «…успешно».
- Так бы сразу.
Это – хороший обед: с сушеным хлебцами, безе и сваренным кофе. Красивая шлюха на вечер; немного выпивки и новая куртка с теплой толстой подкладкой. Ботинки на смену потрепанным старым, патроны, может, коробок сигарет.
- Пить будешь сегодня? – Хозяин рушит цепочку, будто смахнувши завиток дыма.
- Не-е – Тянет Джейк с какой-то сонной ленцой. – Мне еще на дрезину с десятку. Поди и больше.
- Больше. – Соглашается он. – С утра заглядывал ко мне один, как ты, сталкер. Говорил, дорогу еще с ночи закрыли, а в обходную запрашивают сотню или две.
- Договоримся.
Луна заходится ярче, поднявшись выше, словно разогревшись в свету. Горошины звезд лепят дорожки созвездий, но он не находит знакомых средь них.
Бармен подается чуть ближе, опуская до шепота голос:
- Когда пойдешь к Элен – передай ей мой долг.
Джейк вопрошает молча – взглядом, приподнятой бровью, - и тот опускает на стол изжелта-белый конверт с тонким росчерком подписи. Что-то рассыпчато сыплется в нем, как грудочки соли.
- Наркота?
- Растворимый кофе.
Плечи вздрагивают в слабом смешке:
- Тогда ставь мне бутылку.
***
У Хелены робкие, горьковатые губы; с сильным привкусом порошкового кофе. Они мягкие, приятно упругие, перетянутые, будто невидимой ниткой. Целуясь, Хелена сжимает их, истончает в полоску, мнет его губы особо - деликатно и влажно; ее ладонь всегда на щеке. Указательный палец в ракушке уха.
Леон хочет просто молчать, но вечер тих и надломлен; минута ждет его слова.
- С ней все будет хорошо. – Обещает он, ставит резко и твердо.
Ресницы падают - она делает вдох:
- Если бы я могла ее увидеть. – Ее голос дрожит, скачет на гласных. В легкой вибрации есть что-то хрустящее, как морозный узор. - Если бы они разрешили… Я не видела ее уже несколько месяцев, Леон. Я даже не знаю – жива ли она.
- Жива.
Его слова ненадежны. Они горьки на вкус, как гниющий грецкий орех, - на языке остается едкий кислый оттенок.
Леон не верит себе, но почему-то считает, что ему поверит Хелена.
Легким трудно дается выдох и вдох.
Она ступает, почти парит перед ним: от постели к столу – платок белого шелка,
неловко подхваченный ветром. Черный волос серебрит полумрак – полумесяц света на щеке и на скуле - худые пальцы, ладонь: в этом свете рука, будто из гипса; силуэт мягкий и бледный, не ломкий, но хрупкий, он исписанный бликом и тенью. Ее кожа, словно фарфор в голубом люменисценте. Он видит сеточку вен, сплётшую запястье и пальцы, дрожащие нити обнимают стакан с бледно-рыжим нутром.
Глоток стыдливый и тихий. Горсть порошка, чтобы заснуть.
- Ты доверяешь мне? – Он тянет ее, пытается вынуть, как из трясины. Надеется, что голос звучит надежно и твердо. Уверенно – вот нужное слово.
Леон смотрит ей прямо в глаза.
На дне стакана остается глоток, но Харпер отставляет, возвращает его – стекло будто падает из слабо сомкнутых пальцев. Взгляд убегает быстро, скользяще, - безвольно катится от звездного неба к дырке в полу.
- Хелена. Ты доверяешь мне?
В его глазах разбавленный красный. Дробленый алый вокруг ободка.
- Насколько могу. – Осторожно роняет она. И в этих словах больше правды, чем в коротком «нет» или «да».
***
У дроби капель ритмичный и слаженный тон. Так звучит Вивальди? Бетховен? Ритм водящий круги и ажурные завитки вальса – это порхающий, плавный, возносящийся ряд. Так мог звучать сигнал телефона или фортепьянное соло в школе искусств.
Дин не знает симфоний сложнее «Шмеля», но помнит, что слушает Сэм.
Дождь стучит по крыльцу нетерпеливыми пальцами.
В горле становится липко и кисло, наждачно-шершаво, как в затянувшемся кашле. Дин старается больше не думать о нем. Да, сейчас не время для Сэма.
- Какие будут указания, капитан? – Теперь это слово в присыпке насмешки. Пирс словно ступает пальцем на нижний реестр.
Он держит крылышко шторки в горошек, смотрит в окно и молчит.
- Капитан? – Обращение треплет его за рукав. Винчестер роняет так отчужденно, что Ниванс не сразу понимает – к чему:
- Надеюсь, они отъехали.
- Что?
- Барри и Ребекка. Надеюсь, мозгов у них достаточно, чтобы не стоять на виду. Бегом нам отсюда никак.
Он замолкает, встает на носки и ищет взглядом собак. Винчестер надеется, что их просто не видно. В высокой траве запутался мрак, но нет ни следа плоти, ни шерсти, ни грязных слепков шагов.
- Слишком темно.
- Снаружи светлее. – Пирс обещает, и шторка шорохом падает вниз, сложившись как крылышки моли. Под ней лежат влажные небольшие штрихи – дождь делит стекло на много крошек-сегментов: за ними пятна домов и дорожка бетонной реки.
Скелеты деревьев стучаться в соседние окна, будто просятся внутрь.
- Мы должны уходить.
Дин молчит, и Ниванс трясет его за плечо:
- Чего ты, черт дери, ждешь?
- Хренова чуда, солдат.
***
19.15. Собаки приходят с востока. Они идут через мрак мягкой и бодрой рысцой.
Островки спин словно плывут в проплешинах мирта - это все, что видит Пирс из окна. Рыжий и желтый - потерто-горчичный - черный, коричнево-алый, как старая медь; собаки похожи на заплатки из шерсти, кармашки из меха на голой кости. Они мелькают в высокой траве большими темными пятнами. Пробуют запах - высоко задирая носы: их ноздри пульсируют, уши поджаты – морды смотрят в окно, будто стрелкой на путь.
Ниванс бесшумно берет пистолет:
- Если бы только видимость получше.
- Дождь нам на руку. – Дин не моргает, держит взгляд в левом нижнем углу. – Он собьет запах. Хотя жаль, что эти твари видят в темноте.
- Выходим через парадный?
- Черный вход нам закрыт. И советую привязать сумку покрепче – придется много и быстро бежать. Никогда не доводилось удирать от больших злобных собак? Нет? Твой шанс, Форрест.
Воздух разряжает глухой отрывистый лай. Рычание словно ползет, катится с ноты на ноту, как резиновый мяч. Дин методично считает секунды, будто удары затвора или тонкое шарканье спускового крючка. Пирс говорит на сорок второй, а у него уже трижды кончилась лента.
- Это не те собаки.
- Не те. – Соглашается он. – Стай здесь полно, а добыча приходит не часто.
Солдат лепит слова сверху его – Ниванс щурит глаза и щупает синеватую тьму:
- Они пришли на наш запах? А где тогда те, которых мы нашли?
Вопрос повисает, лишенный ответа. Замок без ключа – Дин продолжает считать, - и гром нажимает, мокрый горошек разбивается дробью. Долгий бас звучит ниже и громче, как урчание глотки или широкий взмах большого крыла. Начинают дрожать оконные стекла, вибрация входит в пальцы как ток - Винчестер делает невидимый росчерк глазами, и это - летящий скачок справа и вниз.
- Ты услышишь.
- Это – сигнал?
- Как чертов выстрел на старте.
Часы из гостиной могли обронить ударное «бом». Как высокое и низкое «до» - из уст старика с бархатным басом. Как толчки из груди - падение камня на подушку из пуха, как наступающий шаг в рассыпчатой тьме. Стрелки часов встали на трех - утра, или, может быть, ночи? – а лай собак порхающе летит по спирали, будто влетая сквозь них.
У Ниванса в сумке банка тушенки и Дин говорит: «открывай»:
- Ножом или инструментом. Быстрее.
Пирс не спрашивает. Он снимает шапку с цилиндра: кусочки мяса свисают с ножа, словно приторно-нежные рюши. Под блестящей ладонью мягкая каша цвета детских пухленьких щек. Запах сильный и почти неприятный. В глазах солдата проплывет терпеливое, безмолвное: «ну?».
- Давай к окну, у главного. Увидишь движение – отпирай вход.
Дин пробирается взглядом сквозь высокий газон. Его губы не чертят приказы, а печатают рубленый ход. Винчестер ждет, когда фигура станет на клетку.
- Тушенка привлечет собак.
- Это нам и нужно. Бросишь банку на улицу, подальше, когда я скажу.
До половины часа остается горсть однозначных минут. Клетка ребер опадает так неритмично и часто, словно сачок, ловящий мотыльковое сердце. Они оба слушают выдох и вдох, как долгую неровную мантру или шажки секунд у старых часов.
- Еще немного… так…
Пирс хочет хотя бы чего-то. Он опускает глаза на часы, где стрелка ложится на стрелку, секунда в минуту, где наступает 19.30 - и на улицу льется отрывистый лай: долгий и скачущий, словно быстрая песня. И Дин кричит:
- Давай!
И даже небо, кажется, рвется сильнее, становится меньше цветов, будто высохли краски. Ему трудно понять, где ожидание переходит в реальность – ведь вот, на асфальте, - лежит широкая банка, а за ней простирается съедобный, прерывистый шлейф. Мясное кружево заманчиво блестит в пятнах глянца, нежно и мягко, будто теплый нетронутый зверь. Собаки приходят и припадают к мясной дорожке носами. Они неспешно лижут, поднимают губами - прячут в зубах кусочки телесных кишок. Пирс не видит - их семь или восемь? - мохнатые спины слились в один подвижный клубок.
- Капитан?..
Плотное облако ухает громом. Небо так близко, словно лежит на земле.
Дин кивает, чертит безмолвно: пора. На часах расходятся минутная и секундная стрелка, а сквозняк врывается в дом, деля его пополам.
***
Туннель разделен большими влажными пятнами. Они липкие, желтые, как лимоновый сок, качаются – плавно, лениво, как огонь светлячка. Между каждым – не меньше метров восьми, и свет – размашистый, жирный, как масло.
Дрезина катится, выбивает стук – мелодично. Голоса в полутьме шевелятся, как существо живое, понятное. Кажется, их можно потрогать, если дотянуться рукой. В них будет упругая мягкость перины и изжелта-голубые тона.
- Ты привит? – Низкий голос ставит грубый, пшеничный мазок. Еще один – в цепь коридора, еще один желтоватый развод. – Надеюсь, что да. Иначе тебя не пустят из Сектора.
Джейк кривит губы изломом: вопрос звучит нелепо и пошло. Как-то не так.
- С черта ли? – Вопрошает он, раздраженно.
- Вакцинация. Не читаешь газет?
В уши влетает смазанный, клейкий смешок. Он смотрит вперед, на дорогу: рельсы текут в два больших ручейка. Перед ними сыплются искры, похожие на бенгальский огонь. Раз или два у каемки худые черные крысы: Джейк не успевает заметить – живы они или нет.
- Чарли, выходи на аварийный. – Шершаво ответствует низкий, прокуренный тон. – Другие врата уже запечатаны. Дай сигнал на пульт.
Он видит в полумраке высокие стройные тени. Где-то далеко, впереди, словно у края. Фигуры вылеплены из блестящей смолы. Они ступают бесшумно, будто парят над землей - не касаясь, скользя. Они идут по рельсам, как плывут по воде – неспешно и плавно, ныряют во мрак и появляются вновь, на свету.
- Какой черт их…? – Провожатый смотрит туда же, куда он. Он подается вперед и щурит глаза, чтобы вглядеться.
- Что там, Фред? – Солдат с винтовкой кладет ладонь на металлический корпус. Тревога ставит птичью лапку – морщиной, - в уголках мелких сощуренных глаз.
- Чертовы Призраки.
Он видит белый над смолью фигур. Светлый волос как огонек над тельцем свечи. Это - слишком контрастно. Как шапка белого над черным ферзем.
- Не к добру это. – Заключает один. - Паршиво.
Дрезина съедает слова на развилке - едва слышно, как говорит оператор про сто восьмые врата. Огоньков становится больше. Коридоры туннеля неожиданно быстро светлеют.

@темы: Ева, Данте, макси, авторский текст, оригинальная Devil May Cry, Вергилий|Нело Анжело, 21st century, Пастельные краски, PG-13